Почему религии становятся все более опасными?
В конце января в Великобритании впервые в истории рукоположили женщину-епископа, и это вызвало бурную дискуссию среди верующих. Без Русской православной церкви уже не обходится, кажется, ни один выпуск новостей: представители РПЦ критикуют закон о домашнем насилии, предлагают запретить бесплатные аборты, запрещают рекламную инсталляцию «Око Саурона». Религия не сдаёт позиции: число верующих растёт, религиозность то и дело принимает экстремистские формы — от срывающих концерты православных активистов до исламских фанатиков, которые объявляют себя верховными правителями всех истинных мусульман и мстят за оскорбительные карикатуры.
О том, почему стало так много верующих
— Даже если не брать ислам, мы же постоянно вынуждены читать и обсуждать религиозные новости: церковь то, церковь сё. Как получилось, что мир стал так повёрнут на религии? Казалось бы, XXI век, мы уже расшифровываем ДНК и при этом до сих пор спорим о Коране или Библии.
— Если верить социологам, то с 1970-х годов количество людей, ассоциирующих себя со словом «верующий», выросло. А количество тех, кто ассоциирует себя с атеизмом и неверием, уменьшилось. Из десяти живущих сегодня на Земле восемь-девять относят себя к той или иной религии. Это просто статистика. Религиозные сообщества и люди, которые эти сообщества представляют (назовём их капитанами религиозной индустрии или религиозными предпринимателями), опираются на этот человеческий ресурс и превращаются в очень успешные группы влияния с богатым арсеналом средств воздействия: от увещевательных до, скажем так, неправовых. Что и показали последние события во Франции.
— То есть главы религиозных сообществ — это не обязательно муллы, пасторы или священники?
— Один из ключевых вопросов здесь — кто является легитимным представителем религиозных сообществ? Кто имеет право говорить от лица верующих? Грубо говоря, кто имеет право выйти под камеру и сказать: «Мы, мусульмане, возмущены», — или: «Мы, православные, возмущены»? Это чуть ли не главный вопрос.
— Как вы на него отвечаете?
— Право говорить от лица гигантской группы — это мощнейший ресурс и колоссальная власть. За неё идёт борьба. Когда во Франции расстреляли редакцию журнала Charlie Hebdo, европейцы, да и мы вслед за ними, начали с какого-то перепуга говорить о границах свободы слова, о недопустимости изображать пророка Мухаммеда и покушаться на святыни. Но при чём здесь вообще свобода слова и самовыражения, которой мы якобы злоупотребляем? Посмотрите список убитых во время нападения на Charlie Hebdo: кто-то может сказать, какие именно карикатуры нарисовали данные конкретные убитые люди? Какие карикатуры нарисовал полицейский, которого расстреляли буквально в упор? Какие карикатуры нарисовали посетители магазина кошерной еды, который был захвачен? И, кстати, какие карикатуры рисовали московские водители, убитые бандой GTA (судя по всему, тренировавшейся перед поездкой в ИГИЛ)? Это всё звенья одной грёбаной цепи.
Заговорив о свободе слова, мы опознали в этом террористическом акте недовольство мусульман и фактически признали право террористов-радикалов стать их голосом. Когда мы в ответ на террористический акт начинаем думать, как мы виноваты, мы фактически легитимируем радикалов — людей, которые используют шантаж, убийство, насилие для того, чтобы выигрывать в борьбе за власть. Теперь варвары из подземелий Ирака будут диктовать всему миру, что думают мусульмане и что надо сделать, чтобы не испытать их праведный гнев. А голос интеллигентных образованных верующих затихнет. Вы говорите, что мы научились расшифровывать ДНК, но это происходит в относительно небольшой части земного шара. А мир в целом уже давно стал тем, что Маршалл Маклюэн называл глобальной деревней: продвинутые учёные благодаря интернету оказываются нос к носу с жителями кишлаков и аулов. Немецкий школьник рисует на парте глупую карикатуру, а на следующий день в Египте сжигают немецкое посольство. То, что происходит во Франции, мгновенно отзывается по всему миру. Когда не было такой степени глобальности, можно было жить внутри Европы, ходить друг к другу в гости, пить чай с вареньем и думать, что мир движется к прогрессу и просвещению. Но сейчас мы смотрим на мир в целом и видим, что это не так.
— Но как так получилось, что в 70-х люди становились более религиозными? Чего им не хватало?
— Отчасти это связано с разочарованием в светских идеологиях и мировоззрениях (будь то сциентизм, позитивизм, социализм). Почему-то людей больше не очень вдохновляет, например, исторический и диалектический материализм. Да и за коммунизм тоже не так много желающих бороться. Альтернативой становится, например, политический ислам или политическое православие. Фактически политический ислам выражает те же чаяния, которые раньше выражал социализм. Это главное антисистемное движение начала XXI века. По Ближнему Востоку можно видеть, как социалистические партии уходят, а на смену им приходят партии, которые уже основаны на исламе. Социалист Асад, отчаянно отбивающийся от исламистов, — хороший символ происходящих процессов.
— В будущем, получается, мир будет ещё более религиозным?
— Трудно прогнозировать. Если предположить, что ничего не изменится и мир будет развиваться так же, как сегодня, то мир в 2050 году будет более религиозным. Религиозные люди рожают больше детей. Другое дело, что дети вырастают и часто отказываются от тех религий, в которых их воспитывали, поэтому будущее открыто.
О непривлекательности атеизма
— Почему атеизм непопулярен?
— Судя по известным мне исследованиям, религиозность — более естественное состояние для человека, чем атеизм. Чтобы быть религиозным (хотя бы даже в смысле суеверности), не надо прилагать никаких особых усилий, а вот для того, чтобы стать атеистом и вжиться в научное мировоззрение, надо проделать над собой достаточно серьёзную работу. Поэтому атеисты будут в меньшинстве, но и верующих, которые осмысленно подходят к христианству, буддизму или исламу, также будет не много. А большинство будет склоняться к специфической естественной религиозности в духе суеверий и этноконфессиональных обычаев.
— Не связана ли эта заинтересованность в религии с тем, что вторая половина XX века — это время урбанизации, и у нового городского жителя просто размывается идентичность? То есть на вопрос социолога «К какой вере вы себя относите?» человек ответит: «Я — православный», — хотя на второй вопрос, «Верите ли вы в бога?», может ответить: «Нет», — как в опросе «Левада-центра», когда 40 % «православных» признались, что не верят в бога.
— Согласен, люди нуждаются в идентичности. Но тут возникает проблема. Никто не знает, что означает слово «верующий» или слово «православный»: ни учёные, ни сами люди, ни церкви. Это такие понятия, которые вроде бы что-то значат, но до конца понять, что именно, невозможно. Мы можем сказать, что какое-то количество людей идентифицируют или же не идентифицируют себя с данным набором звуков или букв. Но попробуйте сами себе задать вопрос «Верю ли я в бога?». Вы сразу же утонете в сотне вопросов: что такое бог? Откуда я знаю о его существовании? Действительно ли я верю? Действительно ли я верю так, как должен верить православный? Поиск ответов на эти вопросы может занять целую жизнь, а мы имеем дело с блиц-интервью с людьми, спешащими по своим делам.
— Но вы как религиовед знаете, кто такие верующие?
— Я могу вам дать миллион определений. Но когда определений миллион, значит, их нет вообще. Короче говоря, я не знаю, кто такие верующие. Просто этот набор звуков сегодня в моде. А дальше уже появляются те самые религиозные предприниматели, которые пытаются это слово повернуть так, как им выгодно. Одним сегодня выгодно, чтобы православных верующих в России было 80 %. Завтра им будет выгодно, чтобы верующих было 2 %. Тогда верующих будут понимать другим способом. Мы как учёные можем лишь наблюдать за ходом этой борьбы и делать для себя какие-то пометки. Людям свойственно бездумно бросаться словами, например словом «верующий». А потом это слово хватает их и начинает вовлекать в водоворот, которым эти люди уже не управляют. Назвался верующим — что ж, будь готов, что тебе сейчас объяснят, что делать. Например, будь готов оскорбляться.
